Был котенок - станет рысь
Запоздалое пожелание. Себе. Кому угодно. Всем.
По очередному возвращению из госпиталя.
Если вы считаете, что жить нужно только до тех пор, пока здорово тело - пока можно ходить, пока вкусно есть, пока не нужно принимать помощь от других людей для душа или туалета - то я желаю вам умереть во сне, до того, как это начнется.
Но если тело отказывает, а вы все еще здесь, то я желаю вам иметь Дело. Смысл. Чтобы все равно - было - ради чего продолжать жить и бороться. Последнее время, глядя на инвалидные коляски, я вспоминаю Стивена Хокинга. Человека, делающего прогрес науки, несмотря на десятилетия паралича. Ему есть, зачем жить. Или те же рисунки и размышления Миу-Мау.
Если нет Дела, бывает эскапизм. "Какие были женщины!" - восклицает бабушка, закрывая томик любовного романа в декорациях средневековой Шотландии. Когда она заперта в четырех стенах гололедом московской зимы, у нее все равно остается целый мир.
Но должно быть что-то. И это что-то должно найтись заранее, намного раньше, чем кончаются силы. Потому что очень, очень плохо, когда ничего нет.
По очередному возвращению из госпиталя.
Если вы считаете, что жить нужно только до тех пор, пока здорово тело - пока можно ходить, пока вкусно есть, пока не нужно принимать помощь от других людей для душа или туалета - то я желаю вам умереть во сне, до того, как это начнется.
Но если тело отказывает, а вы все еще здесь, то я желаю вам иметь Дело. Смысл. Чтобы все равно - было - ради чего продолжать жить и бороться. Последнее время, глядя на инвалидные коляски, я вспоминаю Стивена Хокинга. Человека, делающего прогрес науки, несмотря на десятилетия паралича. Ему есть, зачем жить. Или те же рисунки и размышления Миу-Мау.
Если нет Дела, бывает эскапизм. "Какие были женщины!" - восклицает бабушка, закрывая томик любовного романа в декорациях средневековой Шотландии. Когда она заперта в четырех стенах гололедом московской зимы, у нее все равно остается целый мир.
Но должно быть что-то. И это что-то должно найтись заранее, намного раньше, чем кончаются силы. Потому что очень, очень плохо, когда ничего нет.